Когда в Европе получила известность физика Аристотеля, она стала предметом критики со стороны многих ученых-схоластов. В четырнадцатом веке член Парижской школы Никола Оресм оспаривал взгляды Аристотеля об исключительности Земли. Он высказал идею, что движение звезд невозможно установить по их видимым с Земли перемещениям, так как движения звезд и Земли относительны: звезды могут быть неподвижны, а Земля двигаться и наоборот — в любом случае эффект будет один и тот же. «Точно так же, — говорил он, — как человеку, сидящему в движущейся лодке, представляется, что деревья перемещаются мимо него». Теория движения снарядов, предложенная Аристотелем, постоянно подвергалась критике. Было очень трудно понять, почему снаряд продолжает двигаться вверх (неестественное для него движение), когда на него перестает действовать сила. Критики Аристотеля выдвинули теорию, согласно которой тело под действием силы получает некий толчок, impetus (сейчас мы назвали бы его импульсом), который поддерживает дальнейшее его движение.

Постепенно ревизия взглядов Аристотеля привела к конфликту между критиками и большинством ученых, которые расценивали его труды как последнее и, более того, единственное слово в науке. Несмотря на то, что несоответствия в физике Аристотеля были известны в течение нескольких столетий и некоторые ученые (например, Пьер Раме) вообще считали, что вся аристотелева физика не научна, для схоластов положения Аристотеля оставались вершиной человеческих знаний. Овладение этими знаниями для них состояло в изучении трудов Аристотеля и комментариев, их интерпретирующих. (Чем невразумительнее был отрывок, тем, очевидно, больше было комментариев.) Ответ на любой вопрос, даже касающийся опыта, мог быть найден в трудах Аристотеля. Это был весьма удобный мир, без неожиданных открытий и каких-либо дилемм. Изучая Аристотеля, труды которою были согласованы с христианским учением, можно было не боятся за свою душу. И если даже встречались проблемы, не освещенные Аристотелем, то эти проблемы, скорее всего, не стоили того, чтобы ими заниматься.

Мы не знаем, одобрил бы Аристотель таких ученых, но нам известно, что сам он никогда не относился к своим предшественникам с таким почтением. Предполагают, что изречение «Amicus Plàto, sed magis arnica veritas» («Платон мне друг, но истина дороже») принадлежит Аристотелю. Он подвергал беспристрастной критике взгляды своих учителей и всех своих предшественников. Мы осведомлены о многих ранних писателях Греции через Аристотеля, который изложил их воззрения с тем, чтобы опровергнуть их. В сфере интеллекта он был подобен восточному принцу, который мог чувствовать себя в безопасности, лишь уничтожив своих братьев. Платон говорил о своем лучшем, наиболее выдающемся ученике, что он ведет себя подобно молодому жеребенку, лягающему свою мать.

Однако для тех, кто так же добросовестно, как сам Аристотель, пытался понять и объяснить мир, было ясно, что Аристотель, как и любой смертный, совершал много ошибок, повторял неверные мнения, писал слишком пространно и неубедительно и, что еще более важно, просто не касался множества достойных внимания проблем. Трудно сказать, были ли они более мудрыми или менее терпеливыми, чем последователи Аристотеля; быть может, они не могли читать и понимать Аристотеля так, как их ученые современники, но в любом случае им приходилось преодолевать силу традиций и веры, чтобы быть услышанными.

Пытаясь объяснить невозможность «пустоты» («пустота — это место, где никому не приходилось бывать»), Аристотель выдвинул свое печально известное рассуждение о падении тел:

«Мы видим, что тела, обладающие большими импульсами тяжести или легкости и являющиеся сходными в других отношениях, быстрее проходят равные расстояния, пропорциональные величинам импульса. Поэтому отношение скоростей тел должно сохраниться и при движении в пустоте. Но это невозможно: почему собственно одно тело должно двигаться быстрее другого? (При движении через плену эго возможно, ибо тело с большим импульсом рассекает ее с большей силой, потому что движущееся чело рассекает среду либо своей формой, либо импульсом, которым его снабжают при метании или толчке.) Следовательно, все тела будут иметь одинаковую скорость. Но это невозможно.

Аристотель утверждал, что скорость падающего тела уменьшается из-за сопротивления среды. Но отсюда следовало бы, что в пустоте, которая не содержит вещества, т. е. не оказывает никакого сопротивления, все тела будут падать с одинаковой скоростью (не исключено, что и бесконечно большой). А это Аристотель отрицал, так как он пытался связать различные естественные движения с определенными элементами Вселенной – легким огнем, тяжелой землей. Следовательно, заключал он, пустота невозможна. Это доказательство в видоизмененной форме было кратко изложено Лукрецием:

«Все тела, падающие (cadunt) в воде и разреженном воздухе, должны обязательно убыстрять свое падение (casus celerare) пропорционально своим весам (pro ponderibus), так как плотная вода и разреженный воздух не могут одинаково задерживать чела, а могут лишь для более тяжелых тел быстрее освобождать пространство. Однако, с другой стороны, пустота не может… поддерживай, что-либо… по этой причине все тела с различными весами будут обязательно двигаться в ней с равными скоростями».

Трудно сказать, что именно казалось Аристотелю невозможным: существование пустоты по причине того, что тела должны, по его мнению, падать со скоростями, пропорциональными их весам, либо падение всех тел и пустоте с одинаковой скоростью. Его аргументация нигде больше не упоминается при трактовке движения в последующих книгах по физике. Однако эти рассуждения, особенно если представить их в наиболее неблагоприятном свете, оказались слабейшим звеном и той огромной цепи Аристотелевой физики, которую выковали он и его комментаторы, и именно на по звено обрушился беспощадный огонь критических нападок. Со временем критика становилась все более резкой, например, как в случае Галилея, который передает это утверждение Аристотеля следующим образом: «Железный шар весом в 100 фунтов, падающий с высоты 100 локтей, достигнет Земли раньше, чем шар весом в 1 фунт пролетит один локоть». Такая резкость была просто необходима для пробуждения от летаргии, которая в течение столетий сковывала толкователей Аристотели. Собственно, Галилей и Симон Стевин разоблачали не столько Аристотеля, сколько своих ученых современников и предшественников, которые в течение пятисот лет основывали все свои размышления, наблюдения и знания только на том, что было написано Аристотелем.